Я с Гришей родились 14 мая 1887 года в Раче. Говорят, что я родился примерно на пол часа позже Гриши, телом покрупнее него. По этому, родители пожалев Гришу, как более слабого, кормили материнским, а меня молоком кормилицы. Но, почему-то, я вырос боле здоровым и сильным.
Гриша любил читать книги и так ими увлекался, что уроки готовить забывал; скорее всего ленился, так как затруднялся от книг оторваться. В особенности он не любил математические предметы. Я более прилежно относился к учебной программе и несмотря на то, что не был в восторге от математики, её всё-таки учил. Нашими любимыми предметами были русская литература, история, география, и, в особенности, рисование; грузинская литература уж само-собой. Гриша и писать очень любил: когда нам давали какую-нибудь тему по русскому, или грузинскому, для него был праздник. Писал он красиво и содержательно. Он особенно выделялся красотой стиля. В последствии он и стихи начал писать которые в большом количестве опубликованы в «импрессионистских» журналах «Циспери канцеби» (Голубые роги), «Ниамореби» (Газели) и др. Стихи он и по русски писал. Писал и я, но в этом деле я был не ровня с ним. Будучи в Москве, он часто посылал письма в Тбилиси в русскую газету «Закавказье», а иногда и большие письма, можно сказать, исследовательского характера. По этому, он подолгу просиживал в «Румянцевской» (ныне Публичная) библиотеке. Из за любви к литературе он поступил на филологический факультет, несмотря на то, что там дополнительно надо было сдавать экзамен по греческому языку. Гриша целый год потратил на подготовку, учился очень прилежно и блестяще сдал экзамен.
Я был более последователен как при подготовке предметов, так и при чтении посторонней литературы. Во время экзаменов я всё откладывал и посторонную литературу, и рисование, и визиты к знакомым девочкам.
Гриша ни за что не отложил бы встречи с девушками. Однажды он пошёл на экзамен и запоздал с возвращением. Я забеспокоился, не знал что думать. Оказывается по дороге в университет познакомился с какой-то девушкой, она ему понравилась и весь день он провёл воркуя с ней, совершенно позабыв про экзамен.
А я из-за греческого отказался от филологического и записался на юридический факультет. Так что, я был более расчётливым, а он более эмоциональным.
Когда отец нас повёз в Кутаиси для учёбы в гимназии, Гриша всю дорогу плакал, из-за разлуки с матерью, а я держался молодцом. В течении года, когда мы родителям писали письма, у него слёзы наворачивались на глазах и он мне белой завистью завидовал за мою стойкость. Таким он остался до конца чувствительным и любящим. Даже маленькие неприятности с трудом переносил. Может потому, что его что то беспокоило. В ученические годы он только раз болел воспалением лёгких. Больше месяца лежал, лечился, после чего родители взяли для него академический отпуск и увезли в деревню. После этого, всё время, он прекрасно себя чувствовал, но в последние годы болезнь желудка его мучила. Вероятно вследствие ненормального питания на фронте в 1914-16 годах. Болезнь желудка одолела Гришу доведя дело до операции, которую он не перенёс.
Можно сказать, что Гриша мне жизнь пожертвовал: старый закон к военной службе обязывал одного из братьев близнецов, выбор был за близнецами. И вот, Гриша решился пойти на военную службу, так как он был не женат а я был семейным.
Я уж упоминал об особом книголюбии Гриши. Но не меньше он любил рисование. Любовь к рисованию нам привил отец. При подготовке к поступлению в школу он нам давал какую-нибудь книгу с красивыми рисунками, а мы оттуда срисовывали. Он и сам нам карандашом рисовал лошадей, всадников. Приучал любить книгу, держать карандаш и рисовать. Любовь к рисованию усугубилась в кутаисском реальном училище, где преподавание этого предмета было на высоком уровне; для этого предмета специально был выделен большой зал, где были расположены красивые фигуры и бюсты. По рисованию нам не было равных в школе. Но талантливых было много, среди которых был маленький Димитрий Шеварднадзе, в последующем известный художник, директор тбилисской художественной галерей.
Гриша больше любил стилизировать картины. У меня был более реалистичный подход к работе, больше думал о сходстве картины с моделью. Его сходство мало волновало, главное было всё красиво вывести, придать своеобразный облик.
Когда в Москве мы собрались нарисовать портрет Шота Руставели нашей интерпретации, долго мучились: рисовали то с шапкой, то – без, то с бородой, то – без; и сейчас у меня хранится одна из пробных картин, где он с маленькой бородой, с чубом и без шапки. Это была большей частью работа Гриши, но и она нам не понравилась. Образ пожилого Руставели не вписывался в нашем представлении о нём. Мы хотели создать что-то необыкновенное. Мы старались представить лицо грузина XII века, при том гения, которого сам описывает в «Вепхисткаосани»: - «Автандил – спаспет над войском, сын амира-спасалара – солнцу и луне подобен, строен станом, как чинара». Мы считали, что облик Руставели должен был быть образцом ни только мудреца, но красоты духовной и физической, «солнцу и луне подобен». И мы продолжали самоотверженные поиски в этом направлении, каждый штрих для нас был важен.
Я обижен на судьбу, которая в общественной жизни на меня очень маленькую роль возложила. Я ждал большего, судя по моим данным. В особенности моя с Гришей совместная деятельность принесла бы больше пользы. Я это подчёркиваю по той причине, что когда мы были вместе, работали и творили вдохновенно и с большим удовольствием.
Но мы, оба, стали жертвами красной катастрофы... Мы не могли поступать недостойно и наподобие безнравственных людей локтями прорываться к цели. При таких обстоятельствах для нас нигде место не осталось. И так, постепенно, страна оказалась в руках неучей и простонародия. Если человек не был пролетарского происхождения, ему ни в чём не доверяли. Если был образован, было ещё хуже, если по человечески был одет, на него с подозрением смотрели и таким все пути были перекрыты.
Таким образом мы отстали от жизни и были безнадёжно разочарованы... Зато, наглые и невежественные «пролетар-революционеры» продвигались всё выше и выше...
Но, несмотря ни на что, за какое дело бы я не взялся, всё делал по совести. Я и мои братья никогда не оскверняли святое имя отца и нашей большой семьи. Мы были едины в понимании высоких общечеловеческих ценностей.
Братя Ладо и Гриша Джапаридзе
|
