Часть 2
(Начало см. в статье Воспоминания о семье Маяковских - 1)
Теперь мне бы хотелось сказать несколько слов о том влиянии, какое, по-моему, не могла не оказать тогдашняя общественная и революционная жизнь Кутаиси на формирование духовной жизни будущего поэта.
Кутаиси в те годы был особенно деятельным, активным и находился в первых рядах борцов против самодержавия. Общественная и политическая жизнь в нем била ключом. Не отставала там и жизнь поэтическая: в те годы в этом городе жил и подвизался один из крупнейших общественно-политических деятелей Грузии шестидесятых годов Х1Х столетия, любимейший поэт нашего народа Акакий Церетели, прозванный «королем грузинских поэтов», оказавший огромное влияние на развитие грузинской поэтической культуры, с огромным поэтическим подъемом встречавший громовые раскаты революции 1905 года. Юбилей А.Церетели в 1908 году превратился во всенародный праздник и национальное торжество. Поэт твердо верил, что только искусство и любовь объединяют народы и неустанно звал своей лирой «героев грядущей победы»:
Пускай эти волосы седы!
Надежду не сломит судьба!
Героев грядущей победы
Зовет боевая труба.
Популярность Акакия и его боевой поэзии была исключительна, его творчество «бурлило» на самом высоком гребне общественно-политических событий в Грузии, а в те годы это чувствовалось особенно, тем более в Кутаиси. Даже вне Грузии имя поэта было известно многим. Осенью 1912 года, совершая поездку в Петербург и Москву, поэт удостоился исключительно теплого приема у передовой русской интеллигенции: «Грузинский поэт Церетели, писала одна из московских газет, находится в настоящее время в нашей гостеприимной Москве. Долг передового русского общества приветствовать его, как представителя благородного народа и сказать ему, что русский народ искренно стремится к единению «двух сестер», основанному на взаимном доверии и свободе».
Вот какое большое звучание имела поэзия А.Церетели в те времена почти повсеместно в нашей стране, а в Кутаиси и подавно.
Духом поэзии была насыщена атмосфера общественной жизни города, и она дала зарядку в те годы таким столпам грузинского символизма какими были поэты: Галактион Табидзе, Паоло Яшвили, Тициан Табидзе, Валериан Гаприндашвили и др., учившиеся в той же гимназии в годы учения Б.Маяковского.
Так что, я полагаю, поэзия Владимира Маяковского, рожденная под «багдадскими небесами», получила заряд в Кутаиси революционных годов.
И мне очень отрадно, что этого же мнения держится и Л.В.Маяковская сестра поэта, детальнее всех биографов знающая прошлое и всю жизнь своего младшего брата.
Еше в июле 1949 года мой брат Григорий в письме своем из Москвы сообщил мне после своего посещения там семьи Маяковских, что Л.В.Маяковская «решительно отстаивает тесную связь биографии своего брата с Грузией и с возмущением говорит о его недругах, которые якобы силятся начинать духовную жизнь поэта с Москвы, а период жизни его в Грузии обойти совершенно».
Ту же мысль развивала Людмила Владимировна и в Тбилиси, будучи в гостях у своей двоюродной сестры В.Н..Агачевой-Нанеишвили осенью 1965 года в присутствии самой хозяйки и гостей Г.В.Бебутова автора книги «Ученические годы Маяковского», Всеволода Ясоновича Капанадзе одноклассника В.В.Маяковского по Кутаисской гимназии и пишущего эти строки.
Л.В.Маяковская заботливо собирает все, что может полнее осветить жизнь и работу ее великого брата и всей ее семьи. Я с глубоким уважением отношусь к душевной красоте этой неустанной труженицы культуры, волевой и настойчивой. Мысль ее – постоянно находится в движении и заботах.
- Лжебиографы моего брата выключали Кавказ, обходили его, а я доказываю, что Кавказ для него все - с возмушением говорила нам Людмила Владимировна. - «Кто хочет знать писателя, тот должен знать его дом», сказал Гете,- добавила она, - а вы должны посмотреть Багдади!...
И вздохнув глубоко, сказала:
- Это лучшее и самое красивое место на свете!
Ее волнение понятно, так как она борется за справедливость, за правду. А это ей дороже собственного покоя.
Да, - сказал бы и я, - это действительно красивое место и нельзя им не восхищаться. То ли потому, что оно овеяно легендами о любимом поэте, или вообще тут красиво все и эта горная речка Ханис-цкали, хрустально чистая, как слеза, и эти горы, и вся природа кругом.
Я бывал там в годы работы директором дома-музея Маяковского моего незабвенного друга М.Патаридзе, вдохновленного поэта, который вполне справедливо писал про музей, что «этот маленький домик одновременно является и замечательным памятником вечной дружбы русского и грузинского народов».
Я бывал там. И восхищаясь им, сотни раз повторял: «Здесь нельзя не быть поэтом!»
Л.В.Маяковская и ныне продолжает свою любимую работу, обретая в ней духовное удовлетворение и истинное счастье.
Я сказал про Владимира Маяковского, что в юные годы он был ярым революционером. И этот путь революции, мне думается был самым прямым и последовательным, ибо с первых же опытов в поэзии он зашагал как революционер «дорогою великих», а будучи в кругу футуристов, он только отдал дань духу времени, и в моменты, когда кругом только и слышно было «Я гений!» «Я гений Игорь Северянин своей победой упоен!» - он «делал социалистическое искусство». Пребывание же с футуристами оказалось для него некоей романтикой поисков его талантливой бунтарской души.
У нас в Грузии термин «футурист» в шутку роднят не с латинским Футурум (будушее), а с грузинским словом «футуро» пустота. Мол «из пустого в порожнее!»
Не в пример другим футуристам, влияние которых он сумел преодолеть своевременно, В.Маяковский сразу нашел путь к молодежи.
В своем стихотворении «Секрет молодости» он писал:
Нет, не те «молодежь»,
Кто, забившись в лужайку да в лодку,
Начинает под визг и галдеж
Прополаскивать водкою глотку....
И далее: Мало быть восемнадцати лет.
Молодые это те, бойцовым рядам поределым
Скажет именем всех детей:
«Мы земную жизнь переделаем!»
Но, если мы, знавшие Владимира Маяковского с детских лет, не чувствовали в нем будущего поэта, это быть может и потому, что поэтов в те времена больше представляли себе, как каких-то «особенных», каких-то мечтателей с томными, минорными лицами, молча и в раздумьи смотрящих только на луну, этого «друга влюбленных». В.Маяковский же всегда был жизнерадостный, всегда бурный и боевой, но нисколько не «особенный», хоть и своеобразный.
Хочется здесь отметить еще одну характернух черту семьи Маяковских, а именно вот что: они хорошо говорили по грузински. Но Володя особенно. Достиг он этого, вероятно, еще с детства, играя с сельскими ребятишками и беседуя с объездчиками и крестьянами, или бывая с отцом в его поездках по лесничеству. И вообще он был очень способный мальчик. Когда я в Кутаиси слышал его еше детскую грузинскую речь, мне оставалось только удивляться чистоте его произношения, а слова А.М.Герцена, что «мы, русские, говорим на всех языках кроме иностранных», намекая на неправильное произношение, к нему оказались бы совершенно неприменимыми.
Он и впоследствии любил обращаться к этому языку. Даже будучи вне Грузии, в Москве, он обращался к нему то в конспиративных целях в революционной работе с грузинскими товарищами В.В.Канделаки, И.И.Морчадзе и другими, то напевал в часы досуга и детских воспоминаний любимые арии на грузинском языке вроде «Мхолод шен эртс» (Тебе одной) и других. Даже будучи в Америке, как говорят, не преминул поэт использовать свое знание этого языка, выступая в одной из многолюдных аудиторий в г.Чикаго в 1925 году: на одну из брошенных поэту из аудитории реплик, которую он не расслышал или не понял, ответил скороговоркой на грузинском языке к немалому удивлению присутствоваших там грузин, которым на вопрос откуда он, крикнул через весь зал своим зычным голосом: «Багдадели вар!...» (Я из Багдади!).
Своим прекрасным бархатистым баритоном «достойным лучшего применения» (с таким голосом можно было быть и прекрасным певцом), он часто декламировал на грузинском языке любимые им с детства боевое четверостишие из очень известного стихотворения сугубо революционного характера «Мегобребо» (Друзья); это стихотворение, написанное в период подготовки революции 1905 года поэтом И.Евдошвили, было очень популярно в те годы в революционных кругах и звучало как прызыв к действию, к оружию. Оно несколько напоминает своим обращением к друзьям известное стихотворение поэта А.Плещеева «Вперед без страха и сомненья на подвиг доблестный, друзья!...»
Любя напевать на грузинском языке романс «Мхолод шен ертс», как я уже говорил выше, В.В.Маяковский слова и фразы из этого романса очень искусно вплел в свой нашумевший в среде грузинской молодежи экспромт, которым поэт обратился к популярному в Грузии артисту Валериану Гуния в бытность последнего в Баку в 1927 году. Экспромт этот был помещен в одном из номеров грузинской литературной газеты «Салитературо газети» (от 31.10.1933 г.) и вызвал восторженные отклики читателей.
Трудно сдержать себя от того, чтобы не процитировать здесь вдохновенный экспромт В.Маяковского обращенный к артисту Гуния как к тамаде (толумбашу) банкета:
Вы - толумбаш, Вы - тамада,
Вы - наш! Вы - мастер слова.
Как жаль, что никогда Вас снова
я не увижу ни здесь - в огненном Баку,
И ни в Тифлисе и ни родном нам Кутаисе.
Ваш упрёк о футуризме мне - урок
Но в социализме Вы - новичек, а я - знаток.
«Блажен, кто смолоду был молод» и перебесился.
Кто на ошибки былых времен не скулил и не сердился
А сами Вы? Вы родом гунн из дикарей
И надо думать, что мингрел вас пригрел
Ассимилировал бунтарей
Ай гиди, ай! эри - хаа!
Давным давно Север с Югом
Породнились да обжились
и напрасно Вы наш милый гунн
Божились, что мы хорошему у вас учились.
Не время счеты подводить
И вкривь и вкос судить-рядить.
Вы меня не убедили
А только раны разбередили.
Да. Я русский. Руси гахлавар.
Я - великорос, хоть в Грузии рос,
Но в России вырос во весь рост.
Потому силен и прост.
Я - Маяковский. Не Макашвили.
Вопроса мы не разрешили,
Хоть были трения, но дружно пили и любили
И пили, пили! Да, много пили!
И теперь вдали от вас
Висурвебди вкопиликав
Тквентан ертад
Как с братом брат.
Хотелось вновь и в глаз и в бровь
Делить и ласку и любовь.
И посмеяться, и побалагурить
Квлав могвелхина гвинит да пурит,
Маглари гвесва канцит да чурит.
Спасибо всем за хлеб, за соль
За радость встречи, слова и речи!
Грузин я знал чуть не с пеленок
Гвиноса вклапав как теленок.
Вегар даматробт, имеди ну гаквт
Аба давлиот ахла брудершафт .
Я упомянул о хорошем знании в семье Маяковских грузинского языка больше всего потому, чтоб отметить одну из многих благороднейших черт характера этой семьи; это одно из многих доказательств высокой культуры и большого мира духовных потребностей этой семьи и ее человеческого обояния - знать язык народа, который ты любишь, с которым живешь и растешь духовно.
Кроме этого общего аргумента у меня имелся тогда еще и свой собственный, так сказать «эмоциональный» аргумент. В те далекие времена тяжелого царского режима, мне, как представителю малой нации, с детства чувствовавшему обиду за свой лишенный гражданских прав язык, очень льстило, что есть русские, в лице семьи Маяковских и всех упомянутых выше семей, которые не в пример многим собратьям, тепло относятся к нему, к моему языку, уважают его и знают, что на этом языке, имеющем многовековую давность, говорит народ, пронесший свою историю и культуру сквозь тьму веков и мрачное прошлое; и что этот народ имеет богатую литературу, один из блестящих представителей которой поэтический гений грузинского народа ХII века Ш.Руставели, автор поэмы «Витязь в тигровой шкуре», являющейся выдающимся произведением мировой литературы, воспевал самые благородные чувства добра и красоты.
В последний раз я видел В.В.Маяковского - мог ли я подумать когда-либо, что это в последний раз, ибо он был моложе меня на шесть с лишним лет, и бодрый, здоровый, выглядел всегда жизнерадостным, - в Тбилиси. Кажется это был 1929 год. Лето. Я заметил его из транспорта. Он шел один, довольно торопливо, размашистым шагом, по проспекту Руставели со стороны нынешней плошади Ленина и был на целую голову выше прохожих, резко выделяясь на их фоне.
Я всегда с восторгом смотрел на его могучую юношескую фигуру и симпатичнейшее лицо, но в тот момент, после долгих лет разлуки, он мне показался еще интереснее и красивее в его коричневом костюме и широкополой шляпе, слегка надвинутой набекрень.
В тот же вечер я поспешил в Союз писателей, но его там не было.
Таким запечатлелся в моей памяти навсегда его чеканный образ.
Как неожиданно для нас было появление молодого Маяковского в большой поэзии, так же неожиданен был и уход его из большой, богатой событиями жизни.
Хочется вспомнить несколько каламбуров этого большого поэта - «поэта от революции.»
Еще мальчиком, будучи в Кутаиси, отличался Володя, - помню, - богатством языка, энергией, острым и живым умом; чувством юмора; а впоследствии его остроумие и находчивость били через край. Я любил вспоминать их.
В одной из Тбилисских газет, помню, Ф.Долидзе рассказывал как В.В.Маяковский был приглашен в Москве радиокомитетом выступить в эфире. Вдруг перед микрофоном Володя поворачивается к радиоредактору и шутливо спрашивает:
- А много ли народу будет слушать меня?
- Весь мир! - Торжественно отвечает редактор.
- А мне больше и не надо, - говорит Маяковский.
И еще.
Зима. В.Маяковский с опозданием приходит в гости и объясняет хозяйке, что идет в такую погоду пешком с другого конца города.
- Устал до черта, - говорит он, - да еще освистан!...
Не публикой, - добавляет шутливо, -а метелью!
Еше один:
-Чем вы думали, товарищ, когда задавали такой нелепый вопрос? Обращается гневно Маяковский к одному из слушателей в аудитории, задавшему ему вопрос с места.
- Головой!... - отвечает тот, гордо подбоченясь.
- Ну и садитесь этой головой!...
Приезжая в Тбилиси, Маяковские гостили всегда у тетки своей, родной сестры их матери - Марии Алексеевны Агачевой.
Семья Агачевых в составе матери, дочки - Веры и сына Константина - я с братом называли в шутку филиалом семьи Маяковских: такие же милые, такие же радушные и любезные. Хозяйка дома Мария Алексеевна и внешностью была очень похожа на старшую сестру, и характером - скромная, сердечная.
Особенно часто мы бывали в семье Агачевых, когда в Тбилиси приезжала Ольга Владимировна. Она любила встречаться здесь с Кутаисскими друзьями. Таковыми были по ее словам: «Коля Андриадзе, братья Джапаридзе, Гриша и Ладо - близнецы, Кико Мурусидзе» и еще называла несколько, но не припоминаю.
Энергичный и бодрый, необыкновенно жизнерадостный и духовно богатый человек, это статная красивая девушка с живыми блестящими глазами и внешне походила на брата.
За несколько дней пребывания Оли в Тбилиси мы, все вместе, успевали осматривать все достопримечательные места города и вдоволь наговориться; даже на грузинском языке, который она все еще помнила хорошо. В приведенном выше письме ее ко мне из Чистополя она свое имя написала грузинскими буквами, снабдив примечанием: «Я еще помню как пишется мое имя». А в 1949 году незадолго до кончины, как сообщал мне мой брат Григорий она долго беседовала на грузинском языке, по словам домашних, с приехавшим из Тбилиси своим зятем - мужем двоюродной сестры Веры Агачевой (Д.Нанеишвили).
Мой брат Григорий бывал время от времени в Москве после окончания университета и там всегда посещал семью Маяковских. А по приезде рассказывал мне с неподдельным восторгом о «гигантских шагах», какие делал в поэзии в те времена «наш Володя», как он любил выражаться о нем.
- Смотри в какого большого поэта он вырос! - с восхищением говаривал он, наскоро перелистывая мне страницы из, в изобилии имевшихся у него, томов поэта и лихорадочно глотал звонкие стихи. - Вот помянешь мое слово,- продолжал он бывало с тем же восторгом, - большой из него будет поэт!
Он и сам писал стихи, печатая их в журналах грузинских символистов «Циспери канцеби» (Голубые роги) и др. и, как поэт, особенно ценил в творчестве Маяковского новаторство и оригинальность стиха, предрекая молодому поэту великое будущее. И впоследствии нас обоих всегда горячо и радостно волновали успехи Маяковского в поэзии, а когда узнали о его гибели, были глубоко потрясены и переживали общее горе как большую личную трагедию.
Одно из свих посещений семьи Маяковских в Москве брат довольно подробно описывал мне в письме от 5 июля 1949 года.
Брат писал мне:
«Дорогой Ладо!
Твое письмо оказало мне большую услугу: я сразу получил два адреса и Коли , и Серазини . Без них я не сумел бы найти ни того, ни другого, т.к. Коля не живет в Москве и потому не прописан, а Серазини хоть и живет, но я забыл его имя и отчество, чтоб наведаться по адресному столу.
К Коле я направился без промедления, как только получил твое письмо. Правда его не застал дома, но для меня было большой отрадой и то, что я узнал о нем, он в эти дни в Москве, и я его сумею повидать. И вот на второй же день он позвонил мне еще утром, а вечером я уже был у него.
Сегодняшний день мы отложили специально для посещения Маяковских, и я только что вернулся оттуда. Уже поздно: 23 часа 42 минуты (по телефону!), но в виду того, что завтра утром мне необходимо выйти из дому рано, письмо это пишу этой ночью.
Маяковские встретили нас очень тепло и сердечно, дома застали Александру Алексеевну, Люду и Веру Агачеву . Очень было приятно встретить здесь Веру. С апреля месяца, оказывается, она здесь, и пока что думает остаться еще до августа.
Наше первое слово, естественно, принадлежало воспоминаниям о незабвенной Оле, и только после этого беседа наша перешла на тему о прошлом, общем нашем прошлом.
- Как она (т.е. Оля) любила вспоминать вас - братьев, - говорили Люда и Александра Алексеевна, «который Ладо, который Гриша?... И с каким восторгом она говорила всегда о Грузии!»
С семи часов (вечера) и вплоть до одиннадцати наша беседа на ету тему не умолкала даже за чаем.
Достойно внимания, что Люда решительно отстаивает тесную связь биографии Володи с Грузией и с возмущением говорит о недругах брата, которые силятся начать духовную жизнь Володи с Москвы, и период жизни его в Грузии обойти стороной.
- Даже перед выездом Володи в Америку, - сказала Люда, - не скрывали они своего злорадства и всячески подтрунивали над его грузинским языком: «Ну что, мол, он будет там делать (без английского языка), неужто думает объехать Америку своим грузинским языком?!»
- А ведь правда, Володя прекрасно говорил по-грузински? А Оля?... В воскресенье она целый день только и говорила по-грузински с приехавшим в тот день из Тбилиси Вериным мужем, а в понедельник она скончалась.»
Александра Алексеевна выглядит хорошо. Ей уже 82 года. Как жаль, что они не получили нашей телеграммы.
Завтра, часов в 12 мы все в четвером (я, Коля, Люда и Вера) идем вместе на «Выставку Маяковского», но об этом - лично, по приезде домой.
Думаю выехать отсюда в воскресенье 10-го июля. А до того хочу зайти к Ивану Михаиловичу Серазини, если он здесь. Хочу за одно повидать и Варо .
В общем нужно сказать, что я очень доволен этим своим приездом в Москву. Как будто молодость снова вернулась ко мне после нескольких десятилетий! С удовольствием осматривал знакомые места - Никитскую, Бронную, дом Гирш. Все это выглядит пока что по-старому. Дом, где жил Саша в Тройлинском переулке, наша студенческая столовая - все те же. Зато сильно изменилась и очень выросла Москва. Тверская уже совсем новая улица (да еще какая!). Тем не менее там и сям, в переулках, все еще теснятся по старому ветхие домики, двухэтажные и даже одноэтажные. Да и сама моя теперешняя квартира, где я остановился, тоже в двухэтажном доме. Кругом провинция настоящая, будто мы не в Москве, а всего лишь в Рязани или Козлове.
А как ты? Не хватает терпенья выехать отсюда, чтобы быть опять с вами.
Ну, пока!... Будь здоров!
Твой Гриша».
На этом я заканчиваю свой рассказ.
О, если бы мой брат Григорий был бы и теперь со мной рядом, как всегда в былые годы! Мы написали бы это воспоминание вместе, и он многое прибавил бы в нем и своего, так как с семьей Маяковских, - и особенно в последние годы, - он встречался чаше, чем я.
И сколько любви и сердечности внес бы он в эти воспоминания об этой милой ему семье, долгие годы знавшей нас, как своих друзей: «Который Гриша, который Ладо?»
И как жаль, что в студенческие годы я не имел обыкновения вести мемуарные записи, чтоб сегодня я мог бы точнее осветить события пережитого.
Сколько интересных моментов сохранил бы я для друзей из этой богатой фактами студенческой жизни в Москве и в частности жизни семьи Маяковских.
Но как бы там ни было и что бы я ни писал без помощи брата, как бы это воспоминание ни выглядело бы силуэтом, или, если хотите, пейзажем писанным с собственной, «национальной» колокольни, я писал их искренно и от души. Хотел осветить в них образ семьи Маяковских - этот живой символ дружбы народов, - семьи, которую привык уважать еще издавна, с ученических лет. И уважать не только потому, что вырастила она большого поэта, а еще и потому, что дарила она людям всегда только добрые мысли и теплоту своего чистого сердца, а в ярких лучах бессмертной поэзии Владимира Маяковского играют и искрятся лучи солнца и нашего родного Багдади, - ныне Маяковский - горячего солнца «радостного края» - Грузии - родины поэта.
|
