Часть 1
Мое небольшое воспоминание о своем прошлом, связанное со встречами с семьей Маяковских, может быть будет выглядеть лишь как силуэт или легкая тень далекой старины, ибо многое забыто и, если не совсем покрылось туманом забвения, то и не сохранилось в «нетронутом виде», а тем более во всех его деталях.
Но желание быть правдивым свидетелем, хотя бы некоторых отдельных фактов из уходящего в забвение прошлого, настолько сильно, что настоятельно диктует вспомнить старое хотя бы потому, что отдельные моменты пережитого все еще крепко живут в памяти и запечатлелись со всей яркостью недавних событий.
И мне приятно иногда обращать к ним свой мысленный взор, ибо «во тьме житейского ненастья, в часы раздумья и труда я вспоминаю их как счастье».
Это было еще на заре девятисотых годов. Наша семья жила в Кутаиси, где мой отец Малакий Несторович Джапаридзе работал преподавателем в городском училище, а мы его пятеро детей учились: старшие, т.е. я с братом близнецом в реальном училище, а младшие в классической гимназии.
Городское училище находилось в части города, расположенной на правом берегу Риони и квартировали мы недалеко от училища. Идя в школу или возвращаясь оттуда, мы часто встречали по дороге детей Маяковских маленького Володю и его старшую сестру Олю, которые жили на Гегутской улице недалеко от нас. Из моих младших братьев Александр, ровесник Володи, был в одном классе с ним, хотя на фотографии группы гимназистов первого класса, снятого в 1903 году, моего брата нет. Для выяснения этого обстоятельства я обратился к проживающему в Москве однокласснику В.В.Маяковского и, одновременно, товарищу моих младших братьев по той же гимназии Г.Н.Бежанеишвили, который ответил, что они были хотя и в одном классе, но в разных группах, или, как тогда говорили, в параллельных классах. Он помнит, что Александр с Валерианом (мои братья), приехав в Москву в университет (1913-1914г.г.) ходили вместе с ним в гости к своему бывшему однокласснику по кутаисской гимназии Володе Маяковскому.
Маяковские ходили в школу всегда «ватагой» в обществе своих сверстников в чистой и аккуратной форменной одежде гимназистов, носить которую в те времена было обязательно. Разговор у них был всегда шумный и оживленный, чаще на грузинском языке, и хоть мой брат Саша и был активным мальчуганом, но Володя Маяковский казался все же еще активнее и живее.
Я с моим братом Григорием были в те времена в старших классах, но ввиду того, что с младшими братьями у нас была одна дорога в школу, мы всегда шли вместе с ними, т.е. в обществе детей Маяковских. На Белом мосту, который нам надо было переити, дети не выдерживали соблазна останавливались и сквозь перила смотрели на игру волн бурлящего Риони. А если это бывало летом, и мы возвращались из гимназии, то нас трудно было оторвать от интересного зрелища горной реки, куда с перил моста прыгали искушенные пловцы с загорелыми под южным солнцем упругими и мускулистыми юношескими телами.
Володя Маяковский, помню, был крупнее своих сверстников и выделялся среди них своими большими умными глазами.
Знали мы и отца Маяковских. Это был рослый, богатырского сложения с очень симпатичным лицом лесничий, который по долгу своей службы жил в лесничестве недалеко от Кутаиси, но посещал семью довольно часто; здесь он дружил с соседями и, среди них, с моим отцом, обмениваясь с ними мыслями и последними сведениями из газет, которых в те времена сравнительно с теперешним обилием, было очень мало. А обмениваться им было чем, так как шла война с Японией и, как будто заодно с этим, чувствовалось какое-то глухое брожение в народе.
Впоследствии, когда мой отец узнал о несчастии в семье Маяковских и гибели этого гиганта, обаятельного соседа по Кутаиси, от «пустякового булавочного укола» как он говорил, помню, долго ходил печальный и рассказывая моей матери об этом прискорбном случае настоятельно ее предупреждал быть бдительной в семье даже к самым незначительным царапинам и порезам у детей, чтобы не случилось чего-либо подобного.
Отец мой и после не раз вспоминал погибшего друга, а приехав в 1910 году к нам детям в Москву с нашей матерью и четырехлетним братишкой Уча ныне Народным художником СССР, пожелал посетить семью Маяковских, но, в следствие независящих от него обстоятельств, этого не сумел.
Владимира Константиновича Маяковского в наших юношеских глазах очень возвышало и то обстоятельство, что он прекрасно говорил на грузинском языке, как учившийся в свое время в кутаисской гимназии, и был близок к народу, очень сердечно относясь, как утверждали все в один голос, к багдадским крестьянам.
В 1905 году, в связи с переводом нашего отца инспектором городского училища в Эриванскую губернию, мы - дети перешли на жительство в левобережный район, но Маяковских, брата и сестру, встречать приходилось все-же часто, т.к. Кутаиси в те времена был маленький город с одноэтажными домами-особняками из белого камня, утопавшими кстати во фруктовых садах. Трудно было не встретить там знакомого. Почти ежедневно происходили встречи то у городского сада, то у театра. Кинотеатра в то время еще не было.
Встречались мы с Маяковскими большею частью на демонстрациях учащихся, когда ученики и ученицы средних учебных заведений города, в том числе и мы реалисты, объявляли забастовку и часто выходили на улицы с пением революционных песен. Молодежь соединяла свои ряды с демонстрантами из женской гимназии, где выделялась Оля Маяковская. Ее высокую складную фигуру нельзя было не заметить. С шумным задором и с пением «Марсельезы» девушки смело шли впереди, зажигая юношеские души революционными песнями к городскому саду. Там нас поджидали демонстранты из мужской гимназии, и среди них неизменно Володя Маяковский с моим братом Сашей впоследствии студентом Московского университета и работником московской адвокатуры.
Помню, что Владимир Маяковский и тут не оставался незаметным и, не смотря на то, что был в младших классах, всегда держался со старшими и порывался на революционные песни и возгласы пуще других, энергичнее и смелее.
Таким же бывал Володя и в городском театре, в обществе близких, с сестрой Олей на спектаклях известного артиста Ладо Месхишвили - любимца публики, подогревавшего своими революционными постановками «Ткачей» Зедермана, «Жиль Блаза» Гюго, «Гая Гракха» Т.Монти и др. без того горячий пыл революционной молодежи. Володя выглядел в театре не по летам серьезным мальчиком и было видно, что пьесы (на грузинском языке) слушал не только с большим вниманием и интересом, но и с воодушевлением.
Помню все это еще и потому, что с детства я был привычен к таким же русским детям в нашем уездном городке, а ныне в районном центре Они, где учился в начальной школе. Я рос с этими детьми, дружил с ними, учился любить вместе с ними же русские сказки, русские стишки вроде таких как «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда» или еще больше: «Пахнет сеном над лугами, песней душу веселя. Бабы с граблями, рядами, ходят сено шевеля». Это стихотворение А.Майкова мне напоминало мою деревню и ассоциировалось в моем представлении с ароматом свежего сена и красотой нашей деревенской природы. Потому любил я его особенно.
Володя Маяковский был похож на них, на тех любимых мною русских детей, многими хорошими качествами и особенно таким прекрасным грузинским говором.
Дети, о которых я говорю, даже уехав из Они с семьей, не прерывали с ним связи, а один из них, подвизаясь впоследствии на спортивной арене, прибавил к своей фамилии Кундин еще и псевдоним Онели (т.е. из Они). А Меланья Павловна Якубович, оставшись вдовой, открыла в своем доме в Они детский сад и, пользуясь хорошим знанием грузинского языка, заботливо, с большим педагогическим искусством и тактом очень успешно, учила грузинских детей русскому языку и всем другим предметам, открыв очень многим из них дорогу в культурную жизнь.
У нас в районе и теперь с глубоким уважением вспоминают Меланью Павловну, как беззаветно преданную делу воспитания грузинской молодежи, благородную русскую женщину-педагога.
Были у нас в Они и другие такие же милые русские семьи Новинские, Якубовичи, Хлебниковы, Слугоцкие и другие; жили они скромной и тихой жизнью наподобие «Старосветских помещиков», но, в отличие от героев великого Гоголя отнюдь не уединенной жизнью. И желанья их, и интересы всегда и охотно «перелетали за частокол, окружавший их небольшие дворики, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами» всегда сливаясь с лучшими порывами души и целями передовой части современного им грузинского общества. И это были самые настоящие представители тогдашней новой России, демократической, народной, несшей миру лучшие формы дружбы и братства народов; они не различали в отношениях с людьми «ни аллина, ни юдея» и ко всем относились одинокого дружелюбно, общаясь с грузинскими крестьянами на их грузинском языке, который, кстати, так приятно было слышать из их уст.
Потому то, приехав в Кутаиси и встретившись там с такими же культурными семьями, я проникся большим уважением не только к ним, но и ко всей русской культуре, ко всему русскому.
Прошло некоторое время. Волны революции притихли. Забастовки учащихся прекратились и мы все вернулись к своим обычным школьным занятиям. Маяковских я встречал уже изредка.
В 1906 году я с братом Григорием окончили Кутаисское реальное училище и вместе выехали в Москву.
Надо сказать, что мы с братом были близнецы, вместе родились, вместе учились, вместе росли и всегда жили одинаковыми культурными интересами. И, когда в своем рассказе я иногда перехожу на «мы», - это я с братом Григорием.
Был август. Почти неделю как выехали из дому, а конца дороги не было видно. И, наконец, сквозь утренний сон услышали радостные возгласы пассажиров поезда «Москва, Москва!»... Мы бросились к окнам вагона. Под лучами утренней зари на горизонте поблескивал золоченный купол одного из «сорока сороков» Москвы Храма Спасителя, царственно поднимавшийся над всем тогдашним городом.
Радость наша была неописуема. Мы даже почувствовали гордость за свое высокое звание студентов Московского университета и поняли почему так решительно советовал нам отец ехать в Москву, а не в какой-либо иной университетский город, даже не в Петербург - в столицу, а только в Москву. Он держался народнических взглядов и считал себя патриотом «Первопрестольного» «сердца России».
Помню, какое неизгладимое впечатление произвело на нас обилие извозчиков на площади Рязанского вокзала, куда прибыл наш поезд. А в городе обилие гостиниц и меблированных номеров. Это я упоминаю потому, что в память врезалась такая деталь: как только мы вышли с вещами на перрон, на нас «набросились» шикарно одетые молодые люди с рекламными листиками своих гостиниц и «тянули» всякий к себе, расхваливая свою гостиницу; один из них подхватил наши чемоданы и усадил нас в свой гостиничный экипаж.
А через несколько дней мы устроились в студенческом районе вместе одноклассником Андреем Размадзе - впоследствии видным ученым математиком.
Однако на душе было тоскливо и тяжело; кругом ни одного знакомого, несмотря на обилие народа, прохожих, проезжих. Верно сказал поэт: «куда бы нас ни бросила судьбина.... нам целый мир чужбина!». То ли дело наш родной Кутаиси, - думали мы , - что ни шаг, то друг или знакомый.
Решили было уехать на юг в Харьков или Одессу «поближе к милым берегам».
И мы уже собирались дать телеграмму родителям о нашем решении, как вдруг на Малой Бронной нам приятно бросились в глаза знакомые лица.
- Ба! Да это же наши земляки, кутаисцы!
Мы встретились как родные.
Это были брат и сестра Маяковские Володя и Оля.
Трудно представить себе радость, которую испытали мы так неожиданно увидев в этом мире чужих людей милые лица кутаисских детей.
Разговорились. Оказалось, что они оставили Кутаиси навсегда вследствие потери отца и всей семьей переехали на жительство в Москву.
В тот же день мы отыскали дом Ельчинского недалеко от нас, где квартировали Маяковские. В те времена в Москве не практиковалось указывать в адресах номера домов. Как в большой деревне: улица такая-та дом такого-то. И все. А там уж все знали дом Титова, дом Серебрякова, дом Бахрушина, дом церкви святого Николы и т.п. Это были большие доходные дома и они были известны без каких-либо номеров.
Лишенные домашней теплоты и не привыкшие пока к незнакомой среде, мы в семье Маяковских почувствовали себя как в родной обстановке. Мать семьи - незабвенная Александра Алексеевна, светлый образ которой вряд ли когда-нибудь изгладится в памяти, казалось, все еще находилась под тяжестью недавно перенесенного семейного горя, но это горе не согнуло ее, эту замечательную женщину-мать и, увидев кутаисцев, помню, приободрилась и кроткие глаза ее загорелись теплом. В беседе с земляками она проявляла живейший интерес ко всему, что было связано с милой ей Грузией, в которой оставила не только друзей, но и частицу своего сердца.
Вспоминается и наш разговор. - Вот и мне с детьми трудно было расстаться с Грузией, говорила Александра Алексеевна, мы так любили ее народ; там у нас было много родственников и друзей; все они относились к нам исключительно хорошо. Трудно вам, детки, будет на первых порах, утешала она нас, но ... учиться-то надо! Вот и мои дети очень скучают по Кутаиси и Багдади, особенно Володя, но что делать! Надеюсь, тоже привыкнут к Москве. Моя Люда уверяет, что здесь очень мило, и скоро всем нам будет совсем хорошо.
А Людмила Владимировна, как уже хорошо знавшая Москву, прожившая в ней весь прошлый год и уже привыкшая к ней, горячо отзывалась о студенческой жизни в Москве и особенно о Московском университете, где когда-то учились Герцен, Огарев, Белинский и многие другие лучшие русские люди.
Всю нашу грусть как рукой сняло. На душе стало так легко.
Отдохнувшие душевно и вполне довольные шли мы от Маяковских по Малой Бронной, совершенно забыв про наше решение уехать из Москвы. На радостях мы вышли к Никитским воротам, сели в двухэтажную конку - в Кутаиси такой роскоши не было, а потому это для нас было ново и интересно - и проехались по Большой Никитской к Кремлю, а возвращаясь оттуда на той же конке, любовались, как у Консерватории к паре лошадей нашей конки подпрягали еще одну пару, чтобы «подсобить», и как мальчик, сидевший на одной из подпряженных лошадей, подстегивал их с гиком и свистом погоняя их вперед в гору.
В те годы в Москве трамваев было мало. Они ходили только по бульварному кольцу и кажется по Долгоруковской, а на всех остальных улицах городской транспорт обслуживался конными вагонами, которым на подъемах, где у лошадей не хватало сил тянуть вагон дальше, припрягалась ещёе одна пара, а в некоторых местах и две пары лошадей, которые управлялись верховыми мальчиками-подростками или как их «величали» «форейторами». В нижнем этаже вагона было теплее и уютнее, но мы, студенты, шли всегда наверх, более всего из «экономических» соображений, и не смотрели ни на дождь, ни на пургу.
С тех пор прошло уже шестьдесят лет.
«Иных уж нет, а те далече!»
И, когда я теперь, открывая частенько любимые свои книжки и в том числе «Пережитое» Л.В.Маяковской, где на форзаце бисерным почерком Людмилы Владимировны начертаны золотые для меня слова: «Дорогому другу нашей семьи со студенческих лет Ладо Джапаридзе небольшой кусок этой жизни в моем описании», я мысленно переношусь в те далекие студенческие годы и благословляю момент, когда, благодаря добрым друзьям-землякам, мы остались в Москве и в продолжение счастливых студенческих лет росли и духовно мужали. И мы не только свыклись с новыми для нас условиями московской студенческой жизни, но и очень скоро стали деятельными членами грузинского землячества, принимая активное участие вместе с другими передовыми студентами во всех его культурных начинаниях, которых счесть невозможно; все это крепко живет в памяти и я с особым удовольствием вспоминаю из них наше участие в делегации грузинского студенчества на праздновании юбилея А.И.Сумбатова-Южина в 1907 году, 10-летия Московского художественного театра в 1908 году, участие в делегации московского студенчества на похоронах великого писателя Л.Толстого в Ясной Поляне в 1910 году и многое другое. И Москва стала для нас второй родиной.
Вот что писала мне Ольга Владимировна из Чистополя 21 октября 1941 года: «Сердечный привет Ладо! получила Вашу открытку и меня очень тронуло Ваше внимание. Место здесь действительно красивое и живописное, но сейчас нет лучше на свете нашей дорогой Москвы. Все мысли там и вокруг нее. Очень жаль, что на это время мы не приехали в Тбилиси; но все равно где и как жить, но только скорее бы вернуться в родную Москву. Привет Вашей семье и Грише. Всего хорошего. Оля». Последнее слово «Оля» она написала грузинскими буквами, снабдив его припиской в скобках: «еще помню как пишется мое имя».
В 1907 году, когда мы с братом только что вернулись с летних каникул из Грузии в Москву, в университет, мы с ужасом узнали о гибели в Грузии от рук убийц, как в последствии выяснилось, по наущению царской охранки, выдающегося грузинского писателя и публициста, прогрессивного общественного деятеля И.Чавчавадзе. Он был наиболее ярким деятелем национально-освободительного движения в Грузии во второй половине 19-го века против самодержавия и крепостничества и одним из крупных классиков грузинской литературы. Естественно, что трагическая гибель столь крупного национального деятеля вызвала в грузинском обществе небывалый отклик.
Устроили вечер в память поэта и у нас в грузинском землячестве при Московском университете, а в марте 1908 года вечер был организован и этнографическим обществом уже для более широкой публики. Мы взялись пригласить на вечер своих соседей по квартире.
Жили мы тогда в шестиэтажном доме Семенковича на Большой Никитской улице (против консерватории). Помню это потому, что, когда летом во время каникул, будучи у себя в деревне, мы рассказывали дедушке о Москве, и о том, что снимали мы комнату на пятом этаже, он не выдержал, дескать, жили бы вы, ребята, расчетливее и не транжирили бы зря отцовскими деньгами! Можно было бы жить и на втором этаже!...
Ему вероятно казалось, что чем выше этаж, тем комната дороже.
Хозяйка квартиры была культурная женщина, да и жильцы у нее были студенты университета и девушки из консерватории. Но о Чавчавадзе они не слышали ничего.
- А кто он такой? - спросили они. И очень удивились, когда узнали, что это известный наш, грузинский писатель.
- А разве у вас есть и свои писатели? - спрашивали они, - и газеты, даже своя азбука?
На вечер пришла и Оля Маяковская. Она любила бывать вместе с Володей на собраниях, где могла встретить своих земляков на грузинских вечерах, устраиваемых грузинским землячеством, пользовавшихся в то время в Москве огромным успехом, благодаря их оригинальности и чисто национальному колориту. Впоследствии, при встречах с нами в Тбилиси не раз этот факт Ольга Владимировна вспоминала с особым удовольствием. Вспомнила она его и в своем дружеском письме к моему брату из Москвы в августе 1946 года.
Ольга Владимировна писала:
«Сердечный привет, Гриша!
Очень обрадовалась, получив Вашу открытку, от нее повеяло далекой юностью, когда был Володя и мы бывали на грузинских вечерах... Но жизнь сильно изменилась. Очень хочется приехать на родину, но все это очень сложно, и не знаю когда теперь побываю. Если будете в Москве, обязательно приходите к нам Вы и Ладо. Наш телефон: Д/Миусы/ 2-00-20 доб.30. /на всякий случай/. Сейчас мы сравнительно здоровы, а прошлое лето сильно болела мама. Жизнь проходит, а старые друзья не забываются, это хорошо.
Вижусь здесь с Ниной Месхиевой. Она в ужасном горе. Очень жаль Юру Месхиева.
Шлю самые лучшие пожелания.
От мамы и Люды привет. Помнящая Вас, Оля.
Привет Ладо и всем Вашим».
Оля привела с собой на вечер несколько курсисток - своих приятельниц, которые делали удивленные глаза, как и многие из гостей, от интересных сообщений о поэте проф. Миллера, проф. Хаханова и других. Им было странно, что такой большой писатель совершенно неизвестен в русском обществе.
Все это вместе взятое заставило нас призадуматься. И мы решили добиться того, чтобы наши московские друзья познакомились бы с нашим писателем и вообще - с нашей литературой, а через нее и со своеобразием жизни и быта нашего народа.
Но литература «инородцев», т.е. народов нерусской национальности, проживавших в царской России в те времена не поощрялась на русском языке, а если что и переводилось из этой литературы, то, большей частью, стихи или небольшие отрывки из произведений, и печатались они в журналах, доступных только небольшому кругу читателей из высшей интеллигенции. Мы с братом долго думали над тем, как добиться чтобы грузинские писатели сделались бы известны русскому читателю и читали бы их не десятки, а миллионы.
- Но будут ли читатели? Как отнесется русское общество к грузинской литературе? Взяться ли за переводы? - задавали мы себе такие вопросы и терялись в догадках.
Выход из положения был подсказан нам в беседах с добрыми друзьями и особенно в семье Маяковских. Жили они тогда на одной из Ямских улиц. Застали у них и нашего близкого друга с Кутаиси Колю Морчадзе (Исидора Ивановича). это был деятельный революционер участник декабрьского восстания 1905 года в Москве и по роду своей революционной работы часто бывал в разъездах; отдых и покой были неведомы его энергичной натуре. Он был учеником нашего отца по кутаисскому городскому училищу и потому мы относились к нему с особенной теплотой и сердечностью.
В семье Маяковских нас всегда встречали с большим радушием и «как правило» с неизменным вопросом: «Который Гриша, который Ладо?»
Под этими именами знали нас все наши друзья, а спрашивали нас так потому, что мы как близнецы, были сильно похожи друг на друга и немудрено было путать нас, тем более, что были одеты одинаково в студенческую форму. Про нас, а вернее про наше сходство ходило много забавных анекдотов о том как нас путали и как все это оборачивалось необычайно комично.
После того, как под раскатистый хохот Володи, у которого голос начинал было «басить», было установлено «который из нас Гриша и который Ладо», и были припомнены с участием бурного Коли Морчадзе некоторые моменты из кутаисского прошлого, Оля заговорила о вечере в память Чавчавадзе и о том, как многие из присутствовавших на вечере ничего не знали о поэте и вообще о Грузии.
- И как хорошо было бы, если бы кто-либо из грузинской университетской молодежи, а мне думается, что это должны быть именно вы, Гриша и Ладо, взялись бы за перевод грузинских писателей на русский язык. Это так необходимо теперь! - сказала она.
- Да, это необходимо, дорогие друзья, - категорически заявил волевой Коля Морчадзе, - и беритесь скорее за дело... Будут вам благодарны за это как в Грузии, так и здесь в русском обществе.
Людмила Владимировна была того же мнения, что уже назрел вопрос о своевременности перевода хотя бы нескольких образцов из произведений грузинских писателей, так как раз уж Чавчавадзе не известен русской широкой публике, это центральная фигура литературной жизни Грузии, то что сказать о других писателях.
Разговор целый вечер шел на эту тему и именно в этом духе. Володя, который еще больше вытянулся после Кутаиси и стал еще выше ростом и шире в плечах, в разговор старших не вмешивался, но выглядел серьезным и умным подростком.
Мы возвращались домой полные мыслей о будущей работе. Идя по Тверской улице под мерный топот копыт по мостовой и аккомпанемент шума нескончаемых конных экипажей, автомобилей в те времена не было и в помине, мы обсуждали этот вопрос и порешили, что за дело надо взяться самим, а за помощью обратиться к профессору Хаханову.
Профессор Хаханов (Хаханашвили) А.С. был наш земляк и читал лекции в Лазаревском институте восточных языков и у нас в университете; он был популярен в ученых кругах Москвы и известен как ориенталист, автор четырехтомного труда «Очерки по истории грузинской словесности». Много труда пришлось приложить этому неутомимому энтузиасту грузинской культуры прежде чем устроить дело издания образцов грузинской литературы в одном из Московских издательств.
На первый раз мы перевели повесть И.Чавчавадзе «Рассказ нищего», которая под названием «Разбойник Габро» вышла в массовом издании книгоиздательства «Польза», кажется, в 1909 году и за очень короткий срок выдержала несколько изданий. Как мы были счастливы, увидев первый экземпляр этой книжки в желтенькой обложке «Универсальной библиотеки», на титульном листе которой было напечатано: «И.Чавчавадзе. Разбойник Габро (Рассказ нищего). Перевод с грузинского Гр. и Вл. Джафари. Под редакцией и со вступительной статьей об авторе А.Хаханова».
За этой книжкой последовали «Баши-Ачук» Акакия Церетели и «Элисо» Казбека. А это по тем временам было целым событием. И не только в биографии молодых студентов, но и вообще в культурной жизни тогдашней Грузии; оно стало вместе с тем и важным звеном в деле развития русско-грузинских литературных отношений, как первый шаг в деле массового продвижения грузинской литературы в самые широкие слои тогдашнего русского обшества.
Прошло несколько лет. Я уехал из Москвы, наступил 1914 год. В этот период я жил и работал в г.Поти, когда слава о Маяковском, как о начинающем, и очень оригинальном поэте дошла до нас.
Как я был рад за него, за этого милого юношу, за его благородную, боевую натуру! И вместе с тем как был горд от сознания, что это наш Маяковский, наш земляк, тем более, что я помнил какие хорошие воспоминания хранил он о Грузии, что не раз доказывал впоследствии в своих известных теперь всему миру стихотворениях:
Я знаю,
глупость-эдемы и рай!
Но если
пелось про это,
должно быть,
Грузию,
радостный край
подразумевали поэты.
В.Маяковский своей поэзией присвоил образу Грузии незабываемый эпитет «радостный край», еще больше обогатив блистающую всеми цветами радуги ее поэтическую палитру эпитетов.
Много таких добрых, красивых эпитетов присвоено образу Грузии поэтами разных стран и народов. Их не счесть. Но среди них особенно памятны мне эпитеты двух корифеев поэзии: Пушкина «печальная Грузия» - «Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной» и Лермонтова «роскошная Грузия» - «Роскошной Грузии долины ковром раскинулись в дали».
Недаром сказал великий Белинский, что «Кавказу суждено быть колыбелью наших поэтических талантов!»
Теперь уже и поэт Маяковский причислен к сонму тех великих русских писателей, колыбелью чьих поэтических талантов суждено было быть Кавказу!
«Только нога вступила в Кавказ, я вспомнил, что я грузин», говорит поэт. Или: «Я - дедом - казак, а другим сечевик, а по рождению грузин».
Эти приятные для нас слова у нас в Грузии понимают, конечно, не буквально: как и многие другие поэтические изречения они иносказательны и говорят только о большой любви, которую питает поэт к грузинской земле, на которой родился и рос, к своему родному селу Багдади: «Родина село Багдади, Кутаисская губерния, Грузия», говорит поэт в своей автобиографии «Я сам».
И мне бесконечно дорого, бывая в Кутаиси и проходя мимо красивого старого здания бывшей Кутаисской гимназии, где учился поэт и где он получил революционную, а вместе с ним и политическую зарядку, вспоминать маленького резвого гимназиста Володю Маяковского и его детство, когда бывало «убегал он на берег Риони» и «без груза рубах, без башмачного груза, жарился в кутаисском зное, вворачивал солнцу то спину, то пузо!»
С какой гордостью читаю на белой мраморной доске, прибитой к стене здания, высеченную золотыми буквами надпись на грузинском и русском языках: «В.В.Маяковский лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи, учился здесь в 1902-1906 г.г. Принимал активное участие в ученических забастовках и демонстрациях в 1905 году.»
С каким душевным волнением смотрю я каждый раз и на вдохновенно высеченную из белого камня фигуру гимназиста Маяковского перед этим зданием, работы скульптора Мизандари.
(Продолжение см. в статье Воспоминания о семье Маяковских - 2)
|
